четверг, 30 августа 2012
Вечность.)
Ты мне сегодня снился.
Все началось с кошки, я даже не помню какого она была цвета и от куда вообще появилась, но началось все с нее. Я так долго за ней шла, не останавливаясь и не обращая ни на что внимания. А потом как сказке я очутилась у тебя. И там была твоя мама, я не видела лица, но уверена что это она. Она смотрела на меня оценивающим взглядом и явно была не довольна. А я не знала куда себя деть. Потом мы говорили. Много. Монологи сменяющиеся вопросами, ответы переростающие в монологи, слезы, радость и разочарования. А я не знала куда себя деть. Дальше было много всего, мы куда-то шли, с кем то разговаривали, что-то пили и даже смеялись. Не было поцелуев и слов про любовь, не было той экранной сказки за которой я кажется гналась когда-то. Но все это было неважно. Ты держал меня за руку и мне никуда не надо было деваться. Просто рядом и просто за руку. Это было так нерушимо, фундаментально.
А началось все с кошки.
Все началось с кошки, я даже не помню какого она была цвета и от куда вообще появилась, но началось все с нее. Я так долго за ней шла, не останавливаясь и не обращая ни на что внимания. А потом как сказке я очутилась у тебя. И там была твоя мама, я не видела лица, но уверена что это она. Она смотрела на меня оценивающим взглядом и явно была не довольна. А я не знала куда себя деть. Потом мы говорили. Много. Монологи сменяющиеся вопросами, ответы переростающие в монологи, слезы, радость и разочарования. А я не знала куда себя деть. Дальше было много всего, мы куда-то шли, с кем то разговаривали, что-то пили и даже смеялись. Не было поцелуев и слов про любовь, не было той экранной сказки за которой я кажется гналась когда-то. Но все это было неважно. Ты держал меня за руку и мне никуда не надо было деваться. Просто рядом и просто за руку. Это было так нерушимо, фундаментально.
А началось все с кошки.
суббота, 11 августа 2012
Вечность.)
Просыпаться ночью, когда только через несколько часов начнет светать, а ты уже выспалась прекрасно. Но на столько же отвратительно потом ложиться спать посреди дня =(
А в голове по-прежнему хаос.
Соберись, тряпка!
А в голове по-прежнему хаос.
Соберись, тряпка!
Вечность.)
10.08.2012 в 16:30
Пишет Квест:Бабники-люди наркотики. Они милы, услужливы, помогут, выслушают, в беде не оставят и всегда где-то рядом. Они создают иллюзию своей незаменимости. Они вызывают стоикую эмоциональную зависимость...но только до тех пор пока ты для них станешь миллионной партнершей. Всё. После этого они опять в поиске и опять заняты, а ты...а ты испытываешь сильнейшую ломку. И даже если ты наконец отвык, то с любым можешь сорваться))
URL записи
Вечность.)
Раннее утро. Над городом нависли тяжёлые тучи.
В полутёмной комнате негромко шумел телевизор, там всё кричали о надвигающихся дождях, на столике стояла недопитая бутылка коньяка, у кровати лежала расчехлённая электрогитара.
Меня разбудил звонок в дверь. Твою мать, кто рано так?!
Я натянул бриджи и поплёлся к выходу.
Я всегда любил оставаться в одиночестве, когда можно не зажигать нигде свет, пить сколько хочется, выключать телефон и ни для кого это не будет странно. Пугает отсутствие жизни, которое появляется со временем, но это не так страшно. Главное здесь всё-таки уютно.
Я открыл дверь,и остатки сна с меня слетели, как листья с дерева поздней осенью.
На пороге стояла она.
Вернее... она была очень на неё похожа. Тот же изгиб губ, та же форма носа, скулы, лоб. Глаза только другие, и волосы. Даже косточки под шеей такие же. Её даже звали также.
С её волос капало, там наверное дождь, за спиной у неё был знакомый жёлтый рюкзак, зонта не было.
-Привет...- донеслись до меня знакомые интонации.
-Кх...Кхм...Привет.
Её двойник замялся, поднял на меня глаза и произнёс:
-Он меня выгнал...Он...
-Проходи.
Сколько раз я представлял, что она вот так вот возьмёт и приедет. Сколько раз, возвращаясь в убитом состоянии домой, я надеялся что увижу как она ждёт меня у моего дома. Просто возьмёт и приедет. Плюнет на всё как когда-то,и появится.
Но она так и не приехала.
Или правильнее сказать: "Но приехала даже не она"... Не знаю.
Пока она снимала обувь, прихожая заполнялась ароматов её духов. Я вешал её пальто, а она тем временем задержалась у большого зеркала, приводя растрёпанные дождём и ветром волосы в порядок.
Вот как бывает. Я когда-то сходил с ума от её запаха. А сейчас он просто знакомый.
-Давно я не была у тебя дома.- улыбнулась она.
-Да, давно...
Неожиданно она провела пальцами левой руки по стене, дверям, всему что находилось по пути на кухню. Не ожидал. Это ведь моё движение... Хотя, может она просто находит ориентир в этом полумраке? Свет-то я так и не включил.
Утро слабо бьётся светом в окно. Всё равно темно.
-Как мама? - я плёлся за ней на кухню так и не надев рубашки.
-Хорошо. А твоя?
-Тоже.
Уже в дверях на кухню она повернулась ко мне, и подозрительно прищурившись произнесла:
-Ты что, пил?
Я улыбнулся.
-Ты пьяный?
Я улыбнулся ещё шире.
Её глаза расширились.
-Я сонный. Запах ещё со вчера.
-Фу, что ты пил?
-Коньяк.
Она скривилась так, как будто я убил её собаку. Фу, вот всегда так... Зачем весь кайф обламывать, так же шутили. Зачем относиться серьёзно к тому, к чему по сути дела нет?
"-А костёр? А как же костёр? Тут сгорит всё!
-Всё в порядке будет, пусть горит. Обернись, видишь его? Пусть горит, чтобы мы могли снова сюда вернуться. Возьми меня за руку, тут темно."
Хватит вспоминать, это разные люди.
Она растерянная сидела за столом, смотрела то вниз, то на меня. Я на стол положил голову, настроение было каким-то дурацким. Происходящее осознавать я ещё даже не пытался.
-Он... в общем он там остался. У нас уже ничего не будет. Всё.
-Поругались?
Она сидела понуро опустив голову.
-Нет. Просто всё. Хватит.
-Он остался дома?
-Да.
-Почему?
-Ну это уже почти его дом...- эта фраза была произнесена жёстко, со злостью.
К чему тебя привела твоя злость?
*Вдох...И на выдохе* -Можешь побыть у меня.
Последнюю фразу я произнёс, зная, что у меня в доме только одна кровать.
Она улыбнулась знакомой только одному мне улыбкой.
Я же ненавижу тебя. По-настоящему. Едва ли не сильнее, чем ты меня.
За всю ту боль, что ты мне специально причинила. За все твои подлые поступки. Я ненавижу тебя за все наши тупые ссоры. За твой гипертрофированный эгоизм. И от одной только интонации во фразе про коньяк мне уже хочется запустить в тебя чем-нибудь тяжёлым.
Но больше всего за то, что в твоих глазах, жестах и мимике я вижу ту, без которой когда-то не мог жить. Она появляется в твоих глаза когда ты улыбаешься...
Та, которая никогда не сделала бы мне больно. Но она спрятана, задавлена, задушена. А передо мной сидишь ты - злая, эгоистичная, самодовольная...
Поэтому я ненавижу тебя.
Ты просто на неё похожа... Ты просто на неё похожа!
И...
Глядя на неё я улыбнулся:
-Чаю хочешь?
-Наливай.
В полутёмной комнате негромко шумел телевизор, там всё кричали о надвигающихся дождях, на столике стояла недопитая бутылка коньяка, у кровати лежала расчехлённая электрогитара.
Меня разбудил звонок в дверь. Твою мать, кто рано так?!
Я натянул бриджи и поплёлся к выходу.
Я всегда любил оставаться в одиночестве, когда можно не зажигать нигде свет, пить сколько хочется, выключать телефон и ни для кого это не будет странно. Пугает отсутствие жизни, которое появляется со временем, но это не так страшно. Главное здесь всё-таки уютно.
Я открыл дверь,и остатки сна с меня слетели, как листья с дерева поздней осенью.
На пороге стояла она.
Вернее... она была очень на неё похожа. Тот же изгиб губ, та же форма носа, скулы, лоб. Глаза только другие, и волосы. Даже косточки под шеей такие же. Её даже звали также.
С её волос капало, там наверное дождь, за спиной у неё был знакомый жёлтый рюкзак, зонта не было.
-Привет...- донеслись до меня знакомые интонации.
-Кх...Кхм...Привет.
Её двойник замялся, поднял на меня глаза и произнёс:
-Он меня выгнал...Он...
-Проходи.
Сколько раз я представлял, что она вот так вот возьмёт и приедет. Сколько раз, возвращаясь в убитом состоянии домой, я надеялся что увижу как она ждёт меня у моего дома. Просто возьмёт и приедет. Плюнет на всё как когда-то,и появится.
Но она так и не приехала.
Или правильнее сказать: "Но приехала даже не она"... Не знаю.
Пока она снимала обувь, прихожая заполнялась ароматов её духов. Я вешал её пальто, а она тем временем задержалась у большого зеркала, приводя растрёпанные дождём и ветром волосы в порядок.
Вот как бывает. Я когда-то сходил с ума от её запаха. А сейчас он просто знакомый.
-Давно я не была у тебя дома.- улыбнулась она.
-Да, давно...
Неожиданно она провела пальцами левой руки по стене, дверям, всему что находилось по пути на кухню. Не ожидал. Это ведь моё движение... Хотя, может она просто находит ориентир в этом полумраке? Свет-то я так и не включил.
Утро слабо бьётся светом в окно. Всё равно темно.
-Как мама? - я плёлся за ней на кухню так и не надев рубашки.
-Хорошо. А твоя?
-Тоже.
Уже в дверях на кухню она повернулась ко мне, и подозрительно прищурившись произнесла:
-Ты что, пил?
Я улыбнулся.
-Ты пьяный?
Я улыбнулся ещё шире.
Её глаза расширились.
-Я сонный. Запах ещё со вчера.
-Фу, что ты пил?
-Коньяк.
Она скривилась так, как будто я убил её собаку. Фу, вот всегда так... Зачем весь кайф обламывать, так же шутили. Зачем относиться серьёзно к тому, к чему по сути дела нет?
"-А костёр? А как же костёр? Тут сгорит всё!
-Всё в порядке будет, пусть горит. Обернись, видишь его? Пусть горит, чтобы мы могли снова сюда вернуться. Возьми меня за руку, тут темно."
Хватит вспоминать, это разные люди.
Она растерянная сидела за столом, смотрела то вниз, то на меня. Я на стол положил голову, настроение было каким-то дурацким. Происходящее осознавать я ещё даже не пытался.
-Он... в общем он там остался. У нас уже ничего не будет. Всё.
-Поругались?
Она сидела понуро опустив голову.
-Нет. Просто всё. Хватит.
-Он остался дома?
-Да.
-Почему?
-Ну это уже почти его дом...- эта фраза была произнесена жёстко, со злостью.
К чему тебя привела твоя злость?
*Вдох...И на выдохе* -Можешь побыть у меня.
Последнюю фразу я произнёс, зная, что у меня в доме только одна кровать.
Она улыбнулась знакомой только одному мне улыбкой.
Я же ненавижу тебя. По-настоящему. Едва ли не сильнее, чем ты меня.
За всю ту боль, что ты мне специально причинила. За все твои подлые поступки. Я ненавижу тебя за все наши тупые ссоры. За твой гипертрофированный эгоизм. И от одной только интонации во фразе про коньяк мне уже хочется запустить в тебя чем-нибудь тяжёлым.
Но больше всего за то, что в твоих глазах, жестах и мимике я вижу ту, без которой когда-то не мог жить. Она появляется в твоих глаза когда ты улыбаешься...
Та, которая никогда не сделала бы мне больно. Но она спрятана, задавлена, задушена. А передо мной сидишь ты - злая, эгоистичная, самодовольная...
Поэтому я ненавижу тебя.
Ты просто на неё похожа... Ты просто на неё похожа!
И...
Глядя на неё я улыбнулся:
-Чаю хочешь?
-Наливай.
Вечность.)
С какого возраста мы помним себя? Однажды Вовка задался этим вопросом. Думал о том, как отец катал его маленького на своей шее, а он хватал его крохотными ручонками за волосы, колотил по голове и беззубо улыбался. Этот эпизод ему рассказывала мама, но казалось, что он сам отложился в детской памяти Вовки. Иначе – откуда бы взялись детали, о которых она не говорила: звучавшие пластинки в квартире, рыбки в аквариуме, живая вкусно пахнущая сирень в глиняном горшочке на подоконнике… Вовка помнил даже свадебную фотографию родителей, висевшую в раме на стене. Когда отец ушел, фотография исчезла со стены…
Вовка с мамой жили вдвоем в тесной однокомнатной квартирке, напоминавшей барак. В узком, как пенал проходном дворе на окраине большого города, где были такие же ветхие одноэтажные домики. Эти убогие архитектурные строения (домами назвать их трудно), сохранились с начала 20 века и пережили революцию, войну, дожив до хрущевской оттепели…
Вовкина мама была лет на двадцать моложе отца. Отец в шутку ласково называл ее: «Моя инаколетняя…» А мама всегда везде обращалась к мужу исключительно по полному имени: «Александр!» Никогда не называла его ни Сашей, ни Шуриком, ни как - то еще, только – Александром. Она уважала мужа, а он ее, казалось, любил и, по возможности, радовал приятными сюрпризами. Она обожала живую сирень, что по сезону цвела повсеместно в городе, наполняя ароматом весенний воздух. И Вовкин папа однажды принес в подарок «своей инаколетней» ее любимые живые цветы в коричневом горшочке с черной землей…
А когда Вовкин папа уходил навсегда из семьи с чемоданом, мама схватила цветочный горшок, выбежала за Александром во двор. Она расплакалась и швырнула вслед Александру его подарок…
Вовка не мог забыть тот страшный для него день: мама долго рыдала, задыхаясь от слез. А во дворе на грязном асфальте в глиняных обломках вперемешку с черноземом умирала сирень…
Их район считался городской окраиной…
Жителям центральной части города до населения окраин не было дела, как и местным властям. На Вовкину улицу заходили только стражи правопорядка в форме. Что им было нужно? От него лично – ничего. Вовка не водился с беспокойной бандой уличных хулиганов. Не болтался в подворотнях. Не курил травку. Не затевал драк. Не воровал. Не бил стекла в соседских окнах. Не играл в карты на деньги. Не пил портвейн и еще много чего не делал того, что позволяли себе почти все подростки, жившие с ним по соседству в далеких годах второй половины прошлого столетия…
В Вовкином дворе жили пять семей. Две из них были многодетными – в каждой четверо детей. Одна была очень бедная, другая и кормилась, и одевалась лучше. Та, в которой главой семьи был престарелый сапожник, имевший стабильный доход в сапожной мастерской рядом с парком культуры и отдыха с аттракционами, танцплощадкой, игровыми бильярдными и теннисными залами. Сапожник достойно содержал свою семью по советским меркам. Его жена и дети не испытывали нужды. В его частном строении – вполне сносном по сравнению с соседними бараками – всего было достаточно. Хотя достаток в этом дворе был понятием относительным. И потому любая обновка, заметная покупка вызывали зависть у соседей. А Вовка играл на немецком аккордеоне, ходил в музыкальную школу, это не могло не раздражать окружающих, особенно женщин, у которых были свои дети подросткового возраста, доставлявшие им много хлопот…
Вовка не забыл, как впервые самостоятельно вышел за пределы своего двора. Было это в конце мая какого - то далекого от 21 столетия года. Перед летними каникулами. Кажется, 27 мая. Да, точно – 27 числа. Он помнил, что мама с улыбкой сказала ему: «Ровно 5 месяцев осталось до твоего Дня рождения, Вовчик. Что ты хочешь в подарок на десятилетие? Это твой первый юбилей, Вовочка! Я решила…» Мама всегда так поступала – сначала спрашивала, потом все решала по своему усмотрению. Мнения других людей, как правило, не имели для нее большого значения. Сын понял это рано. И перестал отвечать на ее вопросы, лишь пожимал плечами и равнодушно произносил одну и ту же фразу: «Мне все равно…» Но в тот день он ответил:
- Я хочу… Я не хочу…
- Не поняла. Чего ты хочешь? Чего не хочешь? Капризы? А ты ведь уже не маленький, Вовчик!
- Не хочу, не называй меня так!
- Опять не поняла. Как не называть, Вовчик?
- Никак меня так называть не надо! Папу ты всегда называла по имени. Его все называли только по имени – Александром! У меня тоже имя есть. Меня зовут Владимир. Я хочу, чтобы все меня называли по имени. И ты, мама, называй меня по имени, ладно?
Мама посмотрела на него, словно не узнав своего сына.
- Я поняла. Вырос ты у меня. А характер, как у твоего отца…
С тех пор как ушел отец, мама больше не произносила вслух его имя. Если и заходила с кем - то речь о ее бывшем муже, она говорила о нем так, словно у него вовсе не было имени…
Мама обняла Вовку, не удержавшись от слез.
- Не надо плакать, мама. Не плачь, слышишь? Я на улицу пойду, можно?
- Можно.
Вовка выбежал на улицу в отутюженной школьной форме и в начищенных черным кремом туфлях. Мальчишки гоняли мяч на асфальте. Девчонки играли в классики, крутили обручи, прыгалки. Ребята постарше бренчали гитарными струнами, хрипели блатными песнями «под Высоцкого». Курили папиросы, набитые шариками гашиша, затягивались и выпускали колечками и струйками изо рта и ноздрей дымок с тошнотворным запахом. Пили дешевый портвейн, пуская стакан по кругу, спорили, ссорились, играли в «очко» на мелочь. Вовке все было интересно, словно он открыл для себя новый мир – опасный, но захватывающий, как в книгах его любимого писателя Марка Твена. Вовка чувствовал себя героем прочитанных книг – Томом Сойером. Поправил на носу роговые очки с тяжелыми толстыми стеклами, громко крикнул «футболистам»: «Я тоже хочу играть! Возьмите меня в команду!»
Взяли. Поставили вратарем между двумя булыжниками вместо футбольных ворот. Вовка старался изо всех сил. Бросался на летящие мячи, пытаясь их поймать или отбить. Падал на землю, получая ушибы, ссадины. К концу игры у вратаря были порваны брюки, сломаны очки, побиты туфли, вымазана грязью рубашка. В таком виде он и явился домой на глаза матери. Она посмотрела на него и только спросила:
- Как же ты теперь в школу пойдешь без очков, Владимир?
А на следующий день Вовку укусил Шарик – резвый дворовый щенок. Вовка дразнил его кусочком докторской колбаски, заставляя выполнять свои команды: «Шарик, сидеть, Шарик, стоять…» Дрессировка закончилась болезненным укусом за левую ногу, уколами грубой медсестры и пропуском уроков в школе. Шарик, правда, с того дня присмирел. Едва увидев Вовку, прибегал, вилял хвостом, облизывал обувь, скулил, словно чувствовал свою вину, извинялся…
- Чего это он к тебе липнет? Боится, сукин сын, что его или отравят, или живодерам отдадут на мыло, - сказала Светка.
- На мыло? Как это – на мыло? - не понял Вовка.
Светка объяснила:
- А ты не знал, что из таких дворняг хозяйственное мыло делают. Потому оно так противно собачатиной и пахнет. Ненавижу хозяйственное мыло. Воняет, как говно…
Светка слов не выбирала никогда. И ни с кем. За это ее никто не любил во дворе. Бабы сплетничали, называли ее и пьющей, и гулящей, и разными эпитетами «награждали» - и подстилкой милицейской (к ней участковый бегал, часто на ночь оставался), и проституткой (ходили слухи, что она с мужиками за деньги спала), и наркоманкой (покуривала травку в компании на уличных посиделках под гитару и вино)…
И как ее только не поносили, но за глаза. А в лицо улыбались, заискивали, расшаркивались в комплиментах: «Как ты хорошо выглядишь, Светлана!», «Какая же ты у нас красавица!», «Королева красоты – это про тебя Муслим Магомаев поет, Света! Ты и есть королева красоты! А кто еще? Ты, как артистка французская – Софи Лорен. Да ты и похожа на Софи Лорен, словно вы сестры – близнецы!» Светка была действительно хороша собой. Все парни с Вовкиной улицы были в нее влюблены. Но она предпочитала взрослых мужиков – сильных, состоявшихся, брутальных…
Она была лет на девять – десять старше Вовки. И у нее была уже маленькая дочь, которую воспитывала Светкина мама в другом конце города, ближе к центру. По слухам, покойный отец Светки был большой засекреченной «шишкой» в сталинские времена. Но у Светки с отцом отношения не сложились, а мать ее жалела (родная дочь – какая – никакая!), и помогала втайне от своего мужа, а после его смерти и вовсе взяла внучку на воспитание, чтобы непутевой дочери было легче…
Школу Светка окончила кое - как. Вечернюю. После восьмилетки. Пошла работать в магазин, едва успев получить паспорт. Стала продавщицей в гастрономе неподалеку от своего двора. Там, говорят, и «залетела» от завмага, а его потом посадили «за хищения социалистической собственности»…
Все соседи бегали к Светке за дефицитом – сосисками, колбасой, конфетами. Во времена продовольственного кризиса Светка была человеком чрезвычайно нужным, и близкое знакомство с ней дорогого стоило. Даже за хлебом выстраивались длинные очереди в большом городе, как у Мавзолея Ленина в Москве. А Светка «своих» отпускала без всяких очередей, доставала все, чего не было на витринах: и торты, и шпроты, и мясо, и масло…
Очередь в Вовкином дворе была своя. Каждое утро в общий туалет в конце двора. И по субботам – в кирпичную пристройку, служившую и баней, и прачечной. Дверь там изнутри запиралась на засов. Как - то в будний день Вовка зашел туда, потянув на себя деревянную дверь (она оказалась не запертой), и увидел голую Светку. Она была вся в мыле, глаза закрыты, над головой в руках тазик с разогретой на самодельной печи водой. Она перевернула его, окатив себя едва ли не кипятком. Тело раскраснелось. Она открыла глаза, увидела Вовку, замершего с открытым от удивления ртом. Заразительно захохотала.
«Что ты рот - то открыл? Голых баб никогда не видел, что ли? Ты ж у мамки своей в животе сидел! Потом вылез… А знаешь, откуда тебя достали? Вот откуда…» - она показала рукой на выбритое место между своими стройными ногами, - «Я тебе нравлюсь? Правда, я красивая, правда? Хочешь на такой красивой, как я, жениться, когда у тебя «женилка» вырастит? Ха – ха – ха…» Она подошла к мальчику, наклонилась низко, затрясла головой и ее длинные черные мокрые волосы коснулись его лица. «Дура!» - крикнул он и выскочил из прачечной, слыша за спиной ее неудержимый хохот. Он обернулся и увидел ее еще раз – молодую, красивую, озорную, сильную женщину с большими синими глазами; она ступила босиком на порог, дотянулась до ручки распахнутой Вовкой двери, подмигнула ему и со смехом заперлась в прачечной. А ее звонкий голос зазвучал на весь двор, словно из репродуктора. Она пела так, что хотелось стоять и слушать:
«Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата одна, виновата во всём
Ещё хочешь себя оправдать
Так зачем же зачем в эту лунную ночь
Позволяла себя целовать
Так зачем же зачем в эту лунную ночь
Позволяла себя целовать
Целовал, миловал, целовал, миловал
Говорил, что я буду его
А я верила всё и как роза цвела
Потому что любила его
А я верила всё и как роза цвела
А потому что любила его
А я верила все и как роза цвела
Потому что любила его
Ой, ты мама моя, ой, ты мама моя
Отпусти ты меня погулять
Ночью звёзды горят, ночью ласки дарят
Ночью все о любви говорят
Ночью звёзды горят, ночью ласки дарят
Ночью все о любви говорят
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему».
Дома Вовка старательно подбирал на аккордеоне мелодию и напевал: «Виновата ли я…» Пришла соседка, жена сапожника, спросила Вовкину маму:
- А чего это он у тебя бабские песни поет? Муж твой бывший не одобрил бы… Он хоть и бабник, а мужик! Он хоть вам помогает деньгами? Алименты шлет? Мальчишке много чего надо… Вот Вовка у тебя на аккордеоне играет… Аккордеон – трофейный что ли? С войны? Твой бывший – фронтовик ведь, так? Грудь – в орденах, я на первомайской демонстрации его с одной такой фифой видела, ну, как наша Светка, только старше…
Вовка долго разучивал гаммы в комнате, глядя на свое отражение в зеркале трюмо. А женщины продолжали неторопливый треп за столом в коридоре, служившем и кухней с газовой плитой, водопроводным краном с раковиной, и прихожей, и маминой спальней с тахтой. Вся жилищная площадь на двоих составляла не более 13 квадратных метров. Приходила жилищная комиссия, составляла акт, обещала включить Вовкину мать в очередь на получение нового жилья. Не подвела, не обманула группа ответственных товарищей из профсоюза. Только вот в очереди на квартиру Вовкина мама была по списку так далеко, что скорее бы можно было поверить в обещанный коммунизм, чем в то, что мать с сыном дождались бы новоселья…
До Вовки доносились обрывки фраз. Он сделал паузу, прекратил музицировать, прислушался. Ему показалось, что мама плакала. Он положил аккордеон на свой старенький диван и вышел в коридор.
-Тебе чего? Устал? Или проголодался?» - спросила мама. Она вытирала платочком слезы на покрасневших глазах.
- Ну, я пойду, мне готовить надо, я зачем приходила - то? Соли чуток попросить хотела, соли у меня нет, я куплю потом и верну… - пробубнила соседка.
Вовкина мать дала соседке пачку соли, сказала:
- Не надо возвращать. Соли у нас с сыном хватает… Ничего… У нас и хлеба вдоволь, живем не хуже других! Ничего. Главное, чтобы сын выучился, в люди вышел, не путался со всякими… Его мальчишки профессором называют, может, станет профессором…
Соседка с пачкой соли в руках застыла в дверях, скривила тонкие губы:
- На нашей улице профессоров еще не было. Лучше пусть идет в сапожники. А что? Станет сапожником, как мой муж… Твой бывший тоже мужик рукастый, на все руки мастер, и в армии до офицера дослужился на войне. Сын твой может в офицерское училище пойти. Да, а что? Он, как сын фронтовика, должен льготы иметь при поступлении. Разве не так? Все говорят, что семьям фронтовиков льготы полагаются по закону. Ну, твой ушел из семьи… А ребенок - то все равно его, ты не Светка, кобелей домой не водишь… Это муж твой бывший по бабам скачет! Не наскакался на фронте… Там у таких, как твой бывший, говорят, баб было… И в частях – связистки всякие, медсестры… А в госпиталях? Он сколько ранений получил? Три, четыре? Говорят, у него и контузия была…
- Кто говорит? Была контузия, так что? Когда это было - то? Еще до меня, до нашей с ним встречи… Война – сколько лет уж, как кончилась… Он нормальный, никакой он не контуженный. А если он всем троим братьям Лябиным накостылял, так за дело же! Ты и сама знаешь, что они…
- Уголовники они. Воры. Все это знают. Но соседи все - таки. А твой бывший муж с ними поступил, как с врагами народа! Одному челюсть сломал, другому – ребра, третьему чуть мозги не вышиб, головой об стену бил… Не навоевался! Гляди, чтоб сын в отца не пошел, а то будет морды бить мужикам и по бабам скакать… За соль - то спасибо, пойду я, мне обед готовить надо…
Соседка ушла. Вовка – «профессор» сказал:
- Мама, я не хочу играть на аккордеоне. И сапожником быть не хочу!
- А кем хочешь?
- Мужчиной. Как папа! И чтобы все меня называли только по имени. Как папу.
Эпилог
Владимир Костин – авторитетный в городе человек проснулся в день своего сорокалетия в роскошной пятикомнатной квартире со Светкой – внучкой той самой Светки, жившей с ним по соседству много лет назад…
- Ты чего подорвался, Вован? Спи, давай, рано еще, - сказала, широко зевая, юная красавица Светка, похожая на свою бабу Свету в молодости...
- Не хочу! Выспался уже. Ты хоть знаешь, какой сегодня день?
- Чего ты гонишь? Я что тебе – телка с улицы, случайная дырка – на ночь? Ты со мной сколько знаком?
- С твоего малолетства. Знаешь или нет?
- Конечно, знаю! День рождения у тебя, сорок лет тебе стукнуло уже, старый ты у меня …Не парься, шучу! Старый конь борозды не портит…
- Сейчас проверим! – сказал Костин и взял Светку так, что она забыла про сон, лишилась на полчаса дара речи – только стонала, кричала от возбуждения, да приговаривала: «Да – да – да, ух, ах, блин, туда…»
А потом все повторилось еще не раз…
Часа через два за ним пришли. Он ждал их прихода. Светка не ждала. Она даже не успела одеться…
Их было трое в штатском. Один из них сказал:
- Гражданин Костин по прозвищу «профессор» - вот мы и встретились с вами…
Другой уточнил:
- Мы давно следим за вашими «подвигами», дело на вас завели – лет на пять, как минимум, потянет…
Третий улыбнулся:
- Следуйте за нами, «профессор» или как вас там?
Костин в ответ изобразил улыбку, но получился волчий оскал. Он подошел к Светке, поцеловал ее в губы, шепнул на ухо: «Не волнуйся, я скоро вернусь!» И громко сказал незваным гостям:
- Я готов! Но без своего адвоката я на ваши вопросы отвечать не буду. И вот еще что, господа, менты! Называйте меня по имени…
Шел первый год нового 21 века, за окнами цвела сирень…
Вовка с мамой жили вдвоем в тесной однокомнатной квартирке, напоминавшей барак. В узком, как пенал проходном дворе на окраине большого города, где были такие же ветхие одноэтажные домики. Эти убогие архитектурные строения (домами назвать их трудно), сохранились с начала 20 века и пережили революцию, войну, дожив до хрущевской оттепели…
Вовкина мама была лет на двадцать моложе отца. Отец в шутку ласково называл ее: «Моя инаколетняя…» А мама всегда везде обращалась к мужу исключительно по полному имени: «Александр!» Никогда не называла его ни Сашей, ни Шуриком, ни как - то еще, только – Александром. Она уважала мужа, а он ее, казалось, любил и, по возможности, радовал приятными сюрпризами. Она обожала живую сирень, что по сезону цвела повсеместно в городе, наполняя ароматом весенний воздух. И Вовкин папа однажды принес в подарок «своей инаколетней» ее любимые живые цветы в коричневом горшочке с черной землей…
А когда Вовкин папа уходил навсегда из семьи с чемоданом, мама схватила цветочный горшок, выбежала за Александром во двор. Она расплакалась и швырнула вслед Александру его подарок…
Вовка не мог забыть тот страшный для него день: мама долго рыдала, задыхаясь от слез. А во дворе на грязном асфальте в глиняных обломках вперемешку с черноземом умирала сирень…
Их район считался городской окраиной…
Жителям центральной части города до населения окраин не было дела, как и местным властям. На Вовкину улицу заходили только стражи правопорядка в форме. Что им было нужно? От него лично – ничего. Вовка не водился с беспокойной бандой уличных хулиганов. Не болтался в подворотнях. Не курил травку. Не затевал драк. Не воровал. Не бил стекла в соседских окнах. Не играл в карты на деньги. Не пил портвейн и еще много чего не делал того, что позволяли себе почти все подростки, жившие с ним по соседству в далеких годах второй половины прошлого столетия…
В Вовкином дворе жили пять семей. Две из них были многодетными – в каждой четверо детей. Одна была очень бедная, другая и кормилась, и одевалась лучше. Та, в которой главой семьи был престарелый сапожник, имевший стабильный доход в сапожной мастерской рядом с парком культуры и отдыха с аттракционами, танцплощадкой, игровыми бильярдными и теннисными залами. Сапожник достойно содержал свою семью по советским меркам. Его жена и дети не испытывали нужды. В его частном строении – вполне сносном по сравнению с соседними бараками – всего было достаточно. Хотя достаток в этом дворе был понятием относительным. И потому любая обновка, заметная покупка вызывали зависть у соседей. А Вовка играл на немецком аккордеоне, ходил в музыкальную школу, это не могло не раздражать окружающих, особенно женщин, у которых были свои дети подросткового возраста, доставлявшие им много хлопот…
Вовка не забыл, как впервые самостоятельно вышел за пределы своего двора. Было это в конце мая какого - то далекого от 21 столетия года. Перед летними каникулами. Кажется, 27 мая. Да, точно – 27 числа. Он помнил, что мама с улыбкой сказала ему: «Ровно 5 месяцев осталось до твоего Дня рождения, Вовчик. Что ты хочешь в подарок на десятилетие? Это твой первый юбилей, Вовочка! Я решила…» Мама всегда так поступала – сначала спрашивала, потом все решала по своему усмотрению. Мнения других людей, как правило, не имели для нее большого значения. Сын понял это рано. И перестал отвечать на ее вопросы, лишь пожимал плечами и равнодушно произносил одну и ту же фразу: «Мне все равно…» Но в тот день он ответил:
- Я хочу… Я не хочу…
- Не поняла. Чего ты хочешь? Чего не хочешь? Капризы? А ты ведь уже не маленький, Вовчик!
- Не хочу, не называй меня так!
- Опять не поняла. Как не называть, Вовчик?
- Никак меня так называть не надо! Папу ты всегда называла по имени. Его все называли только по имени – Александром! У меня тоже имя есть. Меня зовут Владимир. Я хочу, чтобы все меня называли по имени. И ты, мама, называй меня по имени, ладно?
Мама посмотрела на него, словно не узнав своего сына.
- Я поняла. Вырос ты у меня. А характер, как у твоего отца…
С тех пор как ушел отец, мама больше не произносила вслух его имя. Если и заходила с кем - то речь о ее бывшем муже, она говорила о нем так, словно у него вовсе не было имени…
Мама обняла Вовку, не удержавшись от слез.
- Не надо плакать, мама. Не плачь, слышишь? Я на улицу пойду, можно?
- Можно.
Вовка выбежал на улицу в отутюженной школьной форме и в начищенных черным кремом туфлях. Мальчишки гоняли мяч на асфальте. Девчонки играли в классики, крутили обручи, прыгалки. Ребята постарше бренчали гитарными струнами, хрипели блатными песнями «под Высоцкого». Курили папиросы, набитые шариками гашиша, затягивались и выпускали колечками и струйками изо рта и ноздрей дымок с тошнотворным запахом. Пили дешевый портвейн, пуская стакан по кругу, спорили, ссорились, играли в «очко» на мелочь. Вовке все было интересно, словно он открыл для себя новый мир – опасный, но захватывающий, как в книгах его любимого писателя Марка Твена. Вовка чувствовал себя героем прочитанных книг – Томом Сойером. Поправил на носу роговые очки с тяжелыми толстыми стеклами, громко крикнул «футболистам»: «Я тоже хочу играть! Возьмите меня в команду!»
Взяли. Поставили вратарем между двумя булыжниками вместо футбольных ворот. Вовка старался изо всех сил. Бросался на летящие мячи, пытаясь их поймать или отбить. Падал на землю, получая ушибы, ссадины. К концу игры у вратаря были порваны брюки, сломаны очки, побиты туфли, вымазана грязью рубашка. В таком виде он и явился домой на глаза матери. Она посмотрела на него и только спросила:
- Как же ты теперь в школу пойдешь без очков, Владимир?
А на следующий день Вовку укусил Шарик – резвый дворовый щенок. Вовка дразнил его кусочком докторской колбаски, заставляя выполнять свои команды: «Шарик, сидеть, Шарик, стоять…» Дрессировка закончилась болезненным укусом за левую ногу, уколами грубой медсестры и пропуском уроков в школе. Шарик, правда, с того дня присмирел. Едва увидев Вовку, прибегал, вилял хвостом, облизывал обувь, скулил, словно чувствовал свою вину, извинялся…
- Чего это он к тебе липнет? Боится, сукин сын, что его или отравят, или живодерам отдадут на мыло, - сказала Светка.
- На мыло? Как это – на мыло? - не понял Вовка.
Светка объяснила:
- А ты не знал, что из таких дворняг хозяйственное мыло делают. Потому оно так противно собачатиной и пахнет. Ненавижу хозяйственное мыло. Воняет, как говно…
Светка слов не выбирала никогда. И ни с кем. За это ее никто не любил во дворе. Бабы сплетничали, называли ее и пьющей, и гулящей, и разными эпитетами «награждали» - и подстилкой милицейской (к ней участковый бегал, часто на ночь оставался), и проституткой (ходили слухи, что она с мужиками за деньги спала), и наркоманкой (покуривала травку в компании на уличных посиделках под гитару и вино)…
И как ее только не поносили, но за глаза. А в лицо улыбались, заискивали, расшаркивались в комплиментах: «Как ты хорошо выглядишь, Светлана!», «Какая же ты у нас красавица!», «Королева красоты – это про тебя Муслим Магомаев поет, Света! Ты и есть королева красоты! А кто еще? Ты, как артистка французская – Софи Лорен. Да ты и похожа на Софи Лорен, словно вы сестры – близнецы!» Светка была действительно хороша собой. Все парни с Вовкиной улицы были в нее влюблены. Но она предпочитала взрослых мужиков – сильных, состоявшихся, брутальных…
Она была лет на девять – десять старше Вовки. И у нее была уже маленькая дочь, которую воспитывала Светкина мама в другом конце города, ближе к центру. По слухам, покойный отец Светки был большой засекреченной «шишкой» в сталинские времена. Но у Светки с отцом отношения не сложились, а мать ее жалела (родная дочь – какая – никакая!), и помогала втайне от своего мужа, а после его смерти и вовсе взяла внучку на воспитание, чтобы непутевой дочери было легче…
Школу Светка окончила кое - как. Вечернюю. После восьмилетки. Пошла работать в магазин, едва успев получить паспорт. Стала продавщицей в гастрономе неподалеку от своего двора. Там, говорят, и «залетела» от завмага, а его потом посадили «за хищения социалистической собственности»…
Все соседи бегали к Светке за дефицитом – сосисками, колбасой, конфетами. Во времена продовольственного кризиса Светка была человеком чрезвычайно нужным, и близкое знакомство с ней дорогого стоило. Даже за хлебом выстраивались длинные очереди в большом городе, как у Мавзолея Ленина в Москве. А Светка «своих» отпускала без всяких очередей, доставала все, чего не было на витринах: и торты, и шпроты, и мясо, и масло…
Очередь в Вовкином дворе была своя. Каждое утро в общий туалет в конце двора. И по субботам – в кирпичную пристройку, служившую и баней, и прачечной. Дверь там изнутри запиралась на засов. Как - то в будний день Вовка зашел туда, потянув на себя деревянную дверь (она оказалась не запертой), и увидел голую Светку. Она была вся в мыле, глаза закрыты, над головой в руках тазик с разогретой на самодельной печи водой. Она перевернула его, окатив себя едва ли не кипятком. Тело раскраснелось. Она открыла глаза, увидела Вовку, замершего с открытым от удивления ртом. Заразительно захохотала.
«Что ты рот - то открыл? Голых баб никогда не видел, что ли? Ты ж у мамки своей в животе сидел! Потом вылез… А знаешь, откуда тебя достали? Вот откуда…» - она показала рукой на выбритое место между своими стройными ногами, - «Я тебе нравлюсь? Правда, я красивая, правда? Хочешь на такой красивой, как я, жениться, когда у тебя «женилка» вырастит? Ха – ха – ха…» Она подошла к мальчику, наклонилась низко, затрясла головой и ее длинные черные мокрые волосы коснулись его лица. «Дура!» - крикнул он и выскочил из прачечной, слыша за спиной ее неудержимый хохот. Он обернулся и увидел ее еще раз – молодую, красивую, озорную, сильную женщину с большими синими глазами; она ступила босиком на порог, дотянулась до ручки распахнутой Вовкой двери, подмигнула ему и со смехом заперлась в прачечной. А ее звонкий голос зазвучал на весь двор, словно из репродуктора. Она пела так, что хотелось стоять и слушать:
«Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата одна, виновата во всём
Ещё хочешь себя оправдать
Так зачем же зачем в эту лунную ночь
Позволяла себя целовать
Так зачем же зачем в эту лунную ночь
Позволяла себя целовать
Целовал, миловал, целовал, миловал
Говорил, что я буду его
А я верила всё и как роза цвела
Потому что любила его
А я верила всё и как роза цвела
А потому что любила его
А я верила все и как роза цвела
Потому что любила его
Ой, ты мама моя, ой, ты мама моя
Отпусти ты меня погулять
Ночью звёзды горят, ночью ласки дарят
Ночью все о любви говорят
Ночью звёзды горят, ночью ласки дарят
Ночью все о любви говорят
Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему
Виновата ли я, что мой голос дрожал
Когда пела я песни ему».
Дома Вовка старательно подбирал на аккордеоне мелодию и напевал: «Виновата ли я…» Пришла соседка, жена сапожника, спросила Вовкину маму:
- А чего это он у тебя бабские песни поет? Муж твой бывший не одобрил бы… Он хоть и бабник, а мужик! Он хоть вам помогает деньгами? Алименты шлет? Мальчишке много чего надо… Вот Вовка у тебя на аккордеоне играет… Аккордеон – трофейный что ли? С войны? Твой бывший – фронтовик ведь, так? Грудь – в орденах, я на первомайской демонстрации его с одной такой фифой видела, ну, как наша Светка, только старше…
Вовка долго разучивал гаммы в комнате, глядя на свое отражение в зеркале трюмо. А женщины продолжали неторопливый треп за столом в коридоре, служившем и кухней с газовой плитой, водопроводным краном с раковиной, и прихожей, и маминой спальней с тахтой. Вся жилищная площадь на двоих составляла не более 13 квадратных метров. Приходила жилищная комиссия, составляла акт, обещала включить Вовкину мать в очередь на получение нового жилья. Не подвела, не обманула группа ответственных товарищей из профсоюза. Только вот в очереди на квартиру Вовкина мама была по списку так далеко, что скорее бы можно было поверить в обещанный коммунизм, чем в то, что мать с сыном дождались бы новоселья…
До Вовки доносились обрывки фраз. Он сделал паузу, прекратил музицировать, прислушался. Ему показалось, что мама плакала. Он положил аккордеон на свой старенький диван и вышел в коридор.
-Тебе чего? Устал? Или проголодался?» - спросила мама. Она вытирала платочком слезы на покрасневших глазах.
- Ну, я пойду, мне готовить надо, я зачем приходила - то? Соли чуток попросить хотела, соли у меня нет, я куплю потом и верну… - пробубнила соседка.
Вовкина мать дала соседке пачку соли, сказала:
- Не надо возвращать. Соли у нас с сыном хватает… Ничего… У нас и хлеба вдоволь, живем не хуже других! Ничего. Главное, чтобы сын выучился, в люди вышел, не путался со всякими… Его мальчишки профессором называют, может, станет профессором…
Соседка с пачкой соли в руках застыла в дверях, скривила тонкие губы:
- На нашей улице профессоров еще не было. Лучше пусть идет в сапожники. А что? Станет сапожником, как мой муж… Твой бывший тоже мужик рукастый, на все руки мастер, и в армии до офицера дослужился на войне. Сын твой может в офицерское училище пойти. Да, а что? Он, как сын фронтовика, должен льготы иметь при поступлении. Разве не так? Все говорят, что семьям фронтовиков льготы полагаются по закону. Ну, твой ушел из семьи… А ребенок - то все равно его, ты не Светка, кобелей домой не водишь… Это муж твой бывший по бабам скачет! Не наскакался на фронте… Там у таких, как твой бывший, говорят, баб было… И в частях – связистки всякие, медсестры… А в госпиталях? Он сколько ранений получил? Три, четыре? Говорят, у него и контузия была…
- Кто говорит? Была контузия, так что? Когда это было - то? Еще до меня, до нашей с ним встречи… Война – сколько лет уж, как кончилась… Он нормальный, никакой он не контуженный. А если он всем троим братьям Лябиным накостылял, так за дело же! Ты и сама знаешь, что они…
- Уголовники они. Воры. Все это знают. Но соседи все - таки. А твой бывший муж с ними поступил, как с врагами народа! Одному челюсть сломал, другому – ребра, третьему чуть мозги не вышиб, головой об стену бил… Не навоевался! Гляди, чтоб сын в отца не пошел, а то будет морды бить мужикам и по бабам скакать… За соль - то спасибо, пойду я, мне обед готовить надо…
Соседка ушла. Вовка – «профессор» сказал:
- Мама, я не хочу играть на аккордеоне. И сапожником быть не хочу!
- А кем хочешь?
- Мужчиной. Как папа! И чтобы все меня называли только по имени. Как папу.
Эпилог
Владимир Костин – авторитетный в городе человек проснулся в день своего сорокалетия в роскошной пятикомнатной квартире со Светкой – внучкой той самой Светки, жившей с ним по соседству много лет назад…
- Ты чего подорвался, Вован? Спи, давай, рано еще, - сказала, широко зевая, юная красавица Светка, похожая на свою бабу Свету в молодости...
- Не хочу! Выспался уже. Ты хоть знаешь, какой сегодня день?
- Чего ты гонишь? Я что тебе – телка с улицы, случайная дырка – на ночь? Ты со мной сколько знаком?
- С твоего малолетства. Знаешь или нет?
- Конечно, знаю! День рождения у тебя, сорок лет тебе стукнуло уже, старый ты у меня …Не парься, шучу! Старый конь борозды не портит…
- Сейчас проверим! – сказал Костин и взял Светку так, что она забыла про сон, лишилась на полчаса дара речи – только стонала, кричала от возбуждения, да приговаривала: «Да – да – да, ух, ах, блин, туда…»
А потом все повторилось еще не раз…
Часа через два за ним пришли. Он ждал их прихода. Светка не ждала. Она даже не успела одеться…
Их было трое в штатском. Один из них сказал:
- Гражданин Костин по прозвищу «профессор» - вот мы и встретились с вами…
Другой уточнил:
- Мы давно следим за вашими «подвигами», дело на вас завели – лет на пять, как минимум, потянет…
Третий улыбнулся:
- Следуйте за нами, «профессор» или как вас там?
Костин в ответ изобразил улыбку, но получился волчий оскал. Он подошел к Светке, поцеловал ее в губы, шепнул на ухо: «Не волнуйся, я скоро вернусь!» И громко сказал незваным гостям:
- Я готов! Но без своего адвоката я на ваши вопросы отвечать не буду. И вот еще что, господа, менты! Называйте меня по имени…
Шел первый год нового 21 века, за окнами цвела сирень…
Вечность.)
Он приходит когда у тебя потолок заплёван
Он приходит когда ты готова убить любого
Кто напомнит тебе о времени года\суток
Он приходит когда забываешь как бьют посуду
Потому что в твоих стаканах утихли бури
Он всегда не в себе он смеётся и много курит
Он слегка утомлён бесконечными after-party
И глаза у него такие что можно спятить
Он приходит и ты забываешь про сон и пищу
Он не ищет любви он давно ничего не ищет
Он садится напротив гитару берёт и разом
Твоя жизнь накрывается медным гремучим тазом
Это мальчик «пиздец» это мальчик «сушите-вёсла»
Это мальчик «плевать-я-хотел-что-случится-после»
Это мальчик «сегодня-здесь-завтра-в-Амстердаме»
Это мальчик «шизофрения-не-за-горами»
У него то пожар то потоп то медные трубы
Он бывает пронзительно нежным но чаще грубым
Он молчит запивает твои откровенья чаем
Выгибается раненым тигром когда кончает
Он целует твою ладонь говорит спасибо
Ты встаёшь на дыбы ты как будто висишь на дыбе
Он уходит и ты сползаешь по стенке на пол
Опрокинув стаканчик ядрёных сердечных капель
Он уходит и ты понимаешь что это финиш
Собираешь себя по частям и опять половинишь
Четвертуешь рыдаешь роняешь себя с балкона
Каменеешь у зеркала как Медуза Горгона
Это мальчик «привет» это мальчик «какая-жалость»
Это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»
Это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»
Это мальчик «пиздец»
Ты жива ещё?
Поздравляю.
Он приходит когда ты готова убить любого
Кто напомнит тебе о времени года\суток
Он приходит когда забываешь как бьют посуду
Потому что в твоих стаканах утихли бури
Он всегда не в себе он смеётся и много курит
Он слегка утомлён бесконечными after-party
И глаза у него такие что можно спятить
Он приходит и ты забываешь про сон и пищу
Он не ищет любви он давно ничего не ищет
Он садится напротив гитару берёт и разом
Твоя жизнь накрывается медным гремучим тазом
Это мальчик «пиздец» это мальчик «сушите-вёсла»
Это мальчик «плевать-я-хотел-что-случится-после»
Это мальчик «сегодня-здесь-завтра-в-Амстердаме»
Это мальчик «шизофрения-не-за-горами»
У него то пожар то потоп то медные трубы
Он бывает пронзительно нежным но чаще грубым
Он молчит запивает твои откровенья чаем
Выгибается раненым тигром когда кончает
Он целует твою ладонь говорит спасибо
Ты встаёшь на дыбы ты как будто висишь на дыбе
Он уходит и ты сползаешь по стенке на пол
Опрокинув стаканчик ядрёных сердечных капель
Он уходит и ты понимаешь что это финиш
Собираешь себя по частям и опять половинишь
Четвертуешь рыдаешь роняешь себя с балкона
Каменеешь у зеркала как Медуза Горгона
Это мальчик «привет» это мальчик «какая-жалость»
Это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»
Это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»
Это мальчик «пиздец»
Ты жива ещё?
Поздравляю.
Вечность.)
— Почему ты не бросишь его?
— Наверное, потому что я ему не нужна.
Пожалуй, это самая короткая формула несчастливой любви, главный крючок, о который мы вечно рвём свои колготки.
С ним вообще ничего нельзя сделать – потому что ты ему не нужна. Осчастливить, обидеть, принести дары, «призывно убежать» не получится - потому что он не смотрит в твою сторону. Его даже нельзя бросить, для этого сначала нужно взять в руки, а он не даётся.
Единственное, что можно, - оставить в покое. Но невыносимо, ведь самая противная человеческой природе вещь, это отступиться без результата. Пытаться, осаждать, тратить дни и месяцы, а потом вдруг, не одолев ни одного рубежа, развернуться и уйти? Редко кто до такой степени не победитель, чтобы опустить пустые руки. И потому каждый потраченный день, очередное разрывное (на втором слоге) письмо, выпрошенная встреча, умножает сумму вклада в безнадежную ситуацию и тем повышает её ценность.
Я уже забыла, как это всё-таки кончается, как отступаются женщины. Наверное, влюбляются в кого-то другого или полностью выгорают, для всех. Но пока, пока что-то ещё живёт и теплится, нужна большая сила духа, чтобы просто перестать. Не писать ему проклинающего, покорного, смешного, благородного, какого угодно письма, не дефилировать в поле его зрения, вся трагическая и в чёрном, не поворачиваться аппетитным задом, очень медленно удаляясь. И даже не исчезать, неторопливо растворяясь в воздухе, в тайной надежде, что он заметит твоё отсутствие и затоскует.
Нет, всего лишь перестать лезть к человеку, без расчёта на его реакцию. Сказать себе однажды «не пиши ему».
И не писать.
И вот ещё что.
Однажды приснилось, будто я предложила мужчине, который мне нравится, секс. А он так же прямо отказался. И меня накрыло потрясающее ощущение. Я хотела сказать ему нечто, сглаживающее ситуацию, такое, что мы все говорим, получая отказы в рабочем порядке или просто в магазине, когда не находим «такой же, но с перламутровыми». Например, «ничего, в другой раз». Или предложить компромисс, привести аргументы в пользу своего предложения, – то есть использовать методы, которые обычно применяют, чтобы сохранить лицо.
Но в вопросах любви ничего этого нет – ни компромиссов, ни аргументов, ни сохранённого лица. Есть только «да» или «нет», и во втором случае невозможно никакого продолжения беседы. Кивнуть и уйти. Но запрещённые слова едва не придушили меня во сне, и я проснулась с жестокой и необъяснимой ангиной тогда.
(с)
— Наверное, потому что я ему не нужна.
Пожалуй, это самая короткая формула несчастливой любви, главный крючок, о который мы вечно рвём свои колготки.
С ним вообще ничего нельзя сделать – потому что ты ему не нужна. Осчастливить, обидеть, принести дары, «призывно убежать» не получится - потому что он не смотрит в твою сторону. Его даже нельзя бросить, для этого сначала нужно взять в руки, а он не даётся.
Единственное, что можно, - оставить в покое. Но невыносимо, ведь самая противная человеческой природе вещь, это отступиться без результата. Пытаться, осаждать, тратить дни и месяцы, а потом вдруг, не одолев ни одного рубежа, развернуться и уйти? Редко кто до такой степени не победитель, чтобы опустить пустые руки. И потому каждый потраченный день, очередное разрывное (на втором слоге) письмо, выпрошенная встреча, умножает сумму вклада в безнадежную ситуацию и тем повышает её ценность.
Я уже забыла, как это всё-таки кончается, как отступаются женщины. Наверное, влюбляются в кого-то другого или полностью выгорают, для всех. Но пока, пока что-то ещё живёт и теплится, нужна большая сила духа, чтобы просто перестать. Не писать ему проклинающего, покорного, смешного, благородного, какого угодно письма, не дефилировать в поле его зрения, вся трагическая и в чёрном, не поворачиваться аппетитным задом, очень медленно удаляясь. И даже не исчезать, неторопливо растворяясь в воздухе, в тайной надежде, что он заметит твоё отсутствие и затоскует.
Нет, всего лишь перестать лезть к человеку, без расчёта на его реакцию. Сказать себе однажды «не пиши ему».
И не писать.
И вот ещё что.
Однажды приснилось, будто я предложила мужчине, который мне нравится, секс. А он так же прямо отказался. И меня накрыло потрясающее ощущение. Я хотела сказать ему нечто, сглаживающее ситуацию, такое, что мы все говорим, получая отказы в рабочем порядке или просто в магазине, когда не находим «такой же, но с перламутровыми». Например, «ничего, в другой раз». Или предложить компромисс, привести аргументы в пользу своего предложения, – то есть использовать методы, которые обычно применяют, чтобы сохранить лицо.
Но в вопросах любви ничего этого нет – ни компромиссов, ни аргументов, ни сохранённого лица. Есть только «да» или «нет», и во втором случае невозможно никакого продолжения беседы. Кивнуть и уйти. Но запрещённые слова едва не придушили меня во сне, и я проснулась с жестокой и необъяснимой ангиной тогда.
(с)
Вечность.)
